Удаление зубного камня Томск Героев Чубаровцев

Веб магазин косметики. Приобрести Подробнее 125,00. Приобрести Подробнее 815,00.

При императоре Августе таковой знаменитостью слыл Кассий Север. Судебным коньком этого человека незнатного происхождения и подлой натуры были дела о прелюбодеяниях богатых людей, которых он заставлял выплачивать отступные либо отдавать часть имущества. Как темпераментно увидел итальянский историк Гульельмо Ферреро, «Рим еще не видывал такового густого, желтоватого, кипевшего, серного потока вулканической грязищи, какими были обвинения Кассия».

Обвинители, которые жили только на доходы от тяжб, а нередко даже работали по найму, назывались квадруплатории лат. Сиим обвинительных дел мастерам приходилось прилагать недюжинные усилия, дотошно выявляя денежные нарушения и стаптывая сандалии в нескончаемых розысках, преследованиях, ходатайствах. Древний историк Геродиан говорил, что при императоре Макрине доносчики «встречали всяческое попустительство, больше того — их. Всякий, лишь вызванный в трибунал доносчиком, уходил на данный момент же побежденным, лишившимся всего имущества.

Раз в день можно было созидать вчерашних чрезвычайно богатых людей просящими милостыню на последующий день». Социальные функции и коммуникативные стратегии римских делаториев и греческих сикофантов в некий момент практически совпадали.

Правда, для судебного разбирательства сейчас уже требовались общественные обвинения. К тому же каждый следующий правитель мог на публике высечь, направить в рабство, прогнать из страны агентов собственного предшественника. Так поступил, к примеру, правитель Веспасиан с делаториями Нерона. Как и сикофанты, делатории уличались в злоупотреблениях. Ораторская слава Цицерона началась с выступления по делу Секста Росция, огульно обвиненного в отцеубийстве. Процесс был с блеском выигран.

Потом Цицерон настойчиво призывал как можно жестче ограничивать иски делаториев, презрительно называл их «кляузными дельцами» и «лаятелями на клепсидру». В трактате «О республике» Цицерон упоминает о римском «Законе 12-ти таблиц» лат. Джон Лич «Цицерон», рис. Кроме делаториев, хватало в Риме остальных очернителей, которые лишь и делали, что находили поводы да улучали моменты, чтоб извести противников, отомстить обидчикам, устранить соперников.

Что лишь не придумывали для правдоподобия порочащих сведений! Один из обвинителей отвел в сторонку правителя Клавдия и заговорщицки поведал, как будто лицезрел сон о его убийстве, а спустя некое время типо опознал злодея в собственном противнике, который, ничего не подозревая, подступал к императору с каким-то прошением.

Таковым же опасным методом, по одной из версий, был оклеветан Аппий Силан — политический деятель из наиблежайшего окружения Клавдия. Супруга правителя Мессалина возненавидела Аппия за отказ стать ее любовником и сговорилась с вольноотпущенником Нарциссом разыграть сцену «пророческого» сна.

Ранешным днем Нарцисс вломился в императорскую спальню и в притворном смятении поведал жуткий сон, в котором Аппий нападает на Клавдия. Мессалина настолько же артистично изобразила изумление и поведала о таком же сне. Сходу опосля этого вправду явился Аппий — это совпадение привиделось бесспорным подтверждением, и невиновный был схвачен.

Оба обрисованных варианта — иллюстрации поразительного характеристики клеветы облекаться в необычные образы для усыпления внимательности, понижения критичности восприятия. Фантазия «мне привиделось» производит куда больший эффект, чем свидетельство «я видел», и становится безупречным методом устранения неприятеля. Все эти изречения были точны, но тщетны. К периоду упадка Рима клевета сделалась делом — включилась в товарооборот и стала специфичной услугой, как поставленное на поток создание дефиксионов гл.

Лишь проклятие еще сохраняло сакральность в силу волшебного содержания, а клевета бытовала как профанная практика. Презренных клеветников, вздумай кто пересчитать их и собрать вкупе, очевидно не вместил бы Колизей. На примере Старого Рима мы поочередно смотрим, как клевета разъедает публичный организм, вызывая кризис общественного доверия.

В клевете упражнялись и политики, и поэты — она сделалась не лишь действенным инвентарем властной борьбы, но и типичным родом псевдоискусства, «аттракционом болтовни». В отличие от Греции, в Риме более видна эстетизация клеветы, что не в последнюю очередь содействовало популярности т.

Античные не жаловали не лишь клеветников, но и просто доносчиков. Мифологический Батт — пастух царя Нелея — обещал никому не говорить о украденном Гермесом стаде Аполлона. За это Гермес презентовал ему одну из похищенных скотин. Желая испытать Батта, он явился к нему в другом обличье и принялся расспрашивать о краже. Доверчивый пастух все охотно растрепал — и разгневанный Гермес направил доносчика в камень. Этот сюжет отражен в «Метаморфозах» Овидия.

При этом очень интересно, что клевета как отдельный род преступления была неведома древнеримскому праву. Распространение лживых сведений проходило по части оскорблений лат. Позже, в императорский период, под клеветой лат.

Культ клеветы пошатнулся правлением Марка Ульпия Траяна 99— н. Траян расправился с доносчиками с затейливой фантазией и жестокостью, достойной их гнусного поведения. Согласно описанию Плиния Младшего, все доносчики были посажены на наскоро сколоченные корабли и отданы на волю волн. В христианском представлении очерняющий близкого сам вверяется дьяволу, который есть основной очернитель. В Откровении Иоанна Богослова бес назван не по другому как «клеветником, клевещущим пред Богом день и ночь» ср.

Поруганием Христа практически было лжесвидетельство против Него: «Первосвященники и старейшины и весь синедрион находили лжесвидетельства против Иисуса, чтоб предать Его смерти» Евангелие от Матфея. Клевета лишает человека божией благодати: «Господи! Кто может пребывать в жилье Твоем? Кто может обитать на святой горе Твоей?.. Кто не клевещет языком своим, не делает искреннему собственному зла и не воспринимает поношения на близкого своего» Псалтирь. Эльвирский собор года установил отлучение от Церкви христиан, по доносу которых лишались не лишь жизни, но и свободы остальные христиане.

Непримиримым бойцом с клеветниками был правитель Константин Великий, распорядившийся использовать к ним смертную казнь с подготовительной пыткой и вырыванием языка «с корнем» — чтобы наиболее не клепали на ближних. Исключением были лишь доносчики на астрономов и гадателей — их Константин считал «скорее достойными награды». Но клевета продолжала язвить своим тройным жалом и мир, и клир.

Хрестоматийны судьбы Григория Богослова, обвиненного в незаконном захвате Константинопольской кафедры; Иоанна Златоуста, оклеветанного самим Патриархом Александрийским Феофилом; Макария Великого, ложно уличенного в изнасиловании девицы… Наряду с моральной оценкой клеветы в европейских законодательствах равномерно закрепляется необходимость ее пресечения. Так, в древненорвежских «Законах Гулатинга» посреди остального указано: «Никто не должен возводить напраслину на другого либо клевету».

Под напраслиной предполагается выражение о том, «чего не может быть, не будет и не было». К примеру, один человек говорит о другом, что тот «становится дамой каждую девятую ночь, либо что он родил малыша, либо именует его волчицей-оборотнем.

Он объявляется вне закона, ежели оказывается в этом виновным». Меж тем, как водится, правовые догматы расползались с реальностью. Клевета отыскала надежное прибежище в религиозно-догматических спекуляциях. Всякого инакомыслящего можно было объявить еретиком. Мощнейший цитадель Святейшей Инквизиции — тайное осведомительство, где клевета — действующий метод властного контроля.

Место сикофанта и делатория заняла наизловещая фигура т. За сиим ласково-циничным заглавием прятался наемный ловкач по части обвинений, который указывал на всякого «впавшего в ересь». Армия «родственничков» состояла из представителей. Все они имели разрешение носить орудие, были неподсудны и неприкосновенны. Доносчики рекрутировались также из священников и церковных прихожан, которым выдавались индульгенции отпущения грехов за стукачество на вероотступников.

Доносчики делились экзекуцией на тех, кто предъявлял определенные обвинения и должен был их обосновывать во избежание кары за лжесвидетельство, и тех, кто лишь указывал на подозреваемых еретиков. На улицах европейских городов красовались особенные ящики для жалоб. Бесперебойный поток «еретиков» сливался с нескончаемым потоком осведомителей.

Злоречие обрело форму битвы чернильниц, поединка перьев. Особенная роль тут отводилась городским писцам — они охотно помогали гражданам в составлении юридических текстов, в том числе и доносов. Бог кляузы, писец зазывал прохожих в свою лавку затевать судебные тяжбы.

Особо усердствовала в доносительстве Венецианская республика с ее печально памятным Советом 10 — закрытой организацией, состоявшей из представителей знатнейших родов и следившей за обществен-. Совет сделал необыкновенную систему осведомителей и обширно практиковал анонимные доносы, о которых по сей день напоминают пасти бронзовых львов на венецианских улицах. Сохранился именитый «Зев льва» — стенное окошко, куда зудящие алчностью, обидой, ужасом уста нашептывали поклепы дежурному инквизитору.

Безмолвные суровые львы хранят тайны почти всех средневековых клевет. По одной версии, слово образовано от фамилии римского башмачника Пасквино, создателя ядовитых выражений о власть имущих. Согласно иной версии, пасквиль происходит от Pasquino — народного наименования римской скульптуры, на которую по ночам приклеивались pasquinades — обличительные листки, острые смешные рассказы, различные карикатуры.

К безрукому древнему торсу, как будто к идолу для жертвоприношения, в числе первых устремлялись сплетники, склочники, скандалисты. Дальше эволюция представлений о клевете идет методом дробления определений и разделения смыслов.

Так, в году в английское право заходит понятие мятежная клевета seditious libel как уголовное деяние, караемое пожизненным заключением. В отличие от мятежных речей — устных выпадов против гос власти, критических выражений о царской семье, призывов к бунту — «мятежная клевета» фиксировалась письменно. Понятие просуществовало до XIX века и даже получило повторное законодательное закрепление опосля ожесточенного разгона митинга в поддержку избирательной реформы года, известного как «бойня при Питерлоо».

При этом, как и в Античности, официальные циркуляры вступали в противоречие с обыденными представлениями. Броский пример такового противоборства — жалоба курфюрста Кельна в году на отсутствие претендентов на фискальные должности из-за «страха презрения и поношения соседями». В абсолютистской Франции в ходу был lettre de cachet букв. В уже подписанном документе оставляли свободное место — так что можно было указать хоть какое имя.

С помощью таковых подделок монархия избавлялась от собственных противников. Мощные мира этого просто фабриковали такие тексты, а богатые просто брали их. В один прекрасный момент Вольтер спросил полицейского префекта Эро, как поступают с фальсификаторами lettres de cachet. Получив ответ «их вешают», философ едко заметил: «И то отлично до поры до времени, пока не начнут, в конце концов, вешать и тех, кто подписывает неподдельные». Вообщем, были и активно протестующие против схожих практик.

Основной выразитель протестных идей, видный итальянский экономист и публицист Гаэтано Филанджиери в трактате «Наука о законодательстве» настаивал на том, что все доносы должны игнорироваться официальными органами. Сразу и разлагая, и подпитывая юриспруденцию, клевета показывала возможность перетолковать хоть какой порядок, перелгать всякую заповедь.

Для ядовитого цветка злоречия с сердцевиной клеветы законотворчество было оранжереей, где он уничтожал здоровые растения, пускал все новейшие и новейшие ростки. Юридическая калибровка понятия клеветы шла параллельно с поисками творческих методов его отображения в искусстве. В конце XV столетия Боттичелли, воодушевленный описанием Лукиана, реконструирует историю Апеллеса на монументальном аллегорическом полотне «Клевета».

В сидячем на троне ослоухом человеке мы вновь узнаем царя Мидаса, который воплощает уже не лишь Тупость, но и Легковерие, энтузиазм к наветам. Подозрение и Невежество прочно держат правителя за уши, нашептывая в их гадкие речи. Как и на картине Апеллеса, тут Клевета выступает совместно с Завистью в сопровождении Обмана в иной трактовке — Злости и Коварства. Спутницы украшают Клевету жемчугом и цветами, придавая ей уверительность и маскируя порочность. Неуверенно указующий жест правителя синхронизирован с властно порабощающим жестом Зависти.

Раскаяние отклоняется от древнего описания: бездвижно стоящая наизловещая старуха угрюмо взирает на обнаженную венероподобную Истину ср. Фигура Истины композиционно разделена от других, символизируя отделенность от порочного человеческого мира. В конце концов, фигура влекомого за волосы юноши у Боттичелли трактуется как аллегория Невинности и, как считают некие искусствоведы, олицетворяет самого Апеллеса. Философский смысл данной для нас сцены достаточно прозрачен: спустя столетия оклеветанный не нуждается в самооправ-.

Оно и лишь оно — опаснейший противник и главнейший неприятель клеветы. Размещение персонажей у Боттичелли зеркально их описанию у Лукиана, что делает эффект обратной последовательности событий и наводит на мысль о том, что Правда и Раскаяние, может быть, очень запоздали. Клевета изображена инфернально двойственной: это женщина-хамелеон, опасный оборотень. Наученный полуторатысячелетним опытом человек Ренессансной эры верил в справедливость куда меньше эллина.

Но как бы то ни было, Боттичелли сделал клевету мыслезримой, художественно изреченной. В отличие от Боттичелли, падуанский мастер Мантенья сохранил логическую последовательность легенды, изложенной Лукианом, расположив персонажей картины слева направо и сделав подписи под каждой фигурой рисунка. В этом римейке древнего сюжета Клевета приближается не взволнованно, а надменно и даже торжествующе, уверенная в собственном могуществе.

Сразу и образ Правды куда наиболее сдержан и не настолько патетичен, ежели у Боттичелли. Несколько иную аллегорическую трактовку истории клеветы отдал Питер Брейгель репродукция в начале главы. Живописец изобразил легковерного царя с большими, но все же не ослиными, не таковыми комичными ушами. Две наушницы — Невежество и Подозрительность — лаского об-. Андреа Мантенья «Клевета Апеллеса», эскиз, втор. Корнелис Корт «Клевета Апеллеса», реплика1 картины Федерико Цуккаро, , гравюра на слоновой кости.

Ересь с Коварством не приукрашивают Клевету, просто идут вкупе с ней. Истина стает в виде коленопреклоненного нагого мужчины. Подпись под фигурой, место которой и у Лукиана, и у Боттичелли занимала Истина, гласит: «Caritas» — Милосердие, жертвенная любовь. Милосердием обнажается порочность зависти и обличается низость клеветы. Любовь смиряет гневные сердца и замыкает злоречивые уста. При этом Брейгель, как отмечают искусствоведы, придал древнему сюжету сразу универсальность и злободневность, беря во внимание политическую ситуацию в Нидерландах собственной эры.

Подписи под фигурами ассоциируются не с философскими трактатами, а с политическими карикатурами. Приметно различается от предшествующих сатирическая трактовка Апеллесовой клеветы итальянского художника Федерико Цуккаро.

Зависть как наставница Клеветы изображена не то змееподобным человеком, не то гуманоидоподобной змеей. Тут вспоминается быстрее не картина-первоисточник, а образ змея-клеветника у Демосфена. Афина Минерва с копьем берет на себя функцию Истины, останавливая за руку разгоряченного правителя-судью.

Иной итальянский мастер, Аннибале Карраччи, помещает образ Клеветы в другой контекст, аллегорически изображая ее незавидную перспективу. Спасенная Временем из колодца Правда попирает ничтожную, распластанную на земле фигуру Клеветы.

Стоящие друг против друга Эвентус и Фелицитас — персонификации фуррора и счастья — как будто живые доказательства объективности такового положения вещей. Фламандский живописец Мартин де Вос за базу собственной версии «Клеветы Апеллеса» взял гравюру известного профессионалы Джорджио Гизи. Тут более увлекательны два образа: Невинность в виде малыша и держащая Клевету за локоть Зависть с маской на затылке, видимо, символизирующей двуличие и злонамеренность.

Из памятников словесности нельзя не упомянуть «Балладу о ласточке-клеветнице» Эсташа Дешана. Написанное в XIV веке аллегорическое произведение французского поэта повествует о малеханькой юркой птичке, что нападает «без пращи и снаряда», «щебечет от злорадства», «сеет раздоры», бесчестит и ранит «коварной речью».

Сюжет баллады опирается на древнее поверье о существовании особенного вида ласточек, чей укус. В прозе той же эры вспомним сказку «Обличенный клеветник» из «Декамерона» Бокаччо. Легковерный купец велит уничтожить оклеветанную супругу, но она переодевается мужчиной, поступает на службу к египетскому султану, разоблачает очернителя и воссоединяется с супругом. А в XVI столетии вряд ли кто-то писал о клевете красноречивее Шекспира.

Развязка конфликта в «Отелло» — изобличение Яго как подлого клеветника. Сквозной мотив клеветы — в пьесе «Много шума из ничего». Сюжетная база «Цимбелина» — упомянутая притча Бокаччо. Шекспировская аллегория клеветы тоже птица, лишь не коварная ласточка, а наизловещая ворона.

Тут больше горьковатого скептицизма, чем борцовского пафоса, и ни грамма светлой надежды. Клевета изображается как неизбывная спутница человека от молодости до старости. В Новеньком времени все меньше однозначности, в искусстве все больше фантасмагории. Аллегории стают причудливы, порою вычурны. При неослабевающем интересе живописи различных эпох к античной легенде интересно и показательно отождествление самих мастеров со известным художником. Так, восхищенный современник Рубенса именовал его «Апеллесом нашего века».

Надгробная надпись на могиле Мантеньи гласит: «Ты, лицезреющий тут бронзовый вид Мантеньи, знай: Апеллесу он равен, ежели не выше него». Апеллесом собственного времени величали потом и Дюрера. В любом обличье — хоть летучая, хоть ползучая — клевета навязчиво преследует до этого всего людей выдающихся и профессиональных.

Как правильно замечено Бальзаком, клевета «равнодушна к ничтожествам». За очернительством нередко прячется ненависть к чужому успеху. Античная риторика не лишь не утрачивает, но даже увеличивает обличительный пафос, обретая высочайшие обертоны просветительства. Но к уже ранее произнесенному не приращиваются принципиально новейшие смыслы — быстрее оттачиваются и шлифуются сложившиеся представления.

Эра Просвещения рационализирует клевету, срывая с нее магические покровы. Конвертирует горьковатый опыт всех невинно оговоренных из. Самый бесжалостный и скальпирующе четкий литературный приговор клевете — комедия Ричарда Шеридана «Школа злословия». Британский драматург препарирует коварство и лицемерие аристократии, но изображенный в пьесе салон леди Снируэл как средоточие клеветы — нагляднейшая иллюстрация всего людского общества.

Аналогично и XIX век эксплуатирует уже устоявшиеся идеи и образы. Чем примечательно позапрошлое столетие, так это началом научного исследования и творческого отражения ранее бытовавших практик. Так, южноамериканский живописец Томпкинс Харрисон Маттесон изобразил один из печально узнаваемых «салемских процессов», унесших жизни множества невиновных людей.

Посреди их обвиненный в чернокнижничестве Джордж Якобс, повешенный по доносу внучки. На полотне Эдварда Мэттью Уорда запечатлен обвинительный процесс пуританского проповедника и богослова Ричарда Бакстера в клевете на Церковь. Бакстер то и дело конфликтовал с власть имущими, так что основной судья лорд Джеффрис преисполнился ярости и приговорил его к штрафу в 500 марок и 7 годам тюрьмы.

Проповедник, в то время уже семидесятилетний, провел в заключении полтора года — потом правящим кругам пригодились его компетенции и общественный авторитет, и Бакстера освободили. Что же до «Клеветы Апеллеса», то в XIX веке она интерпретируется уже в большей степени как застывший во времени мифологический сюжет, помещенный в изящную историческую рамку.

На картине Джона Вандерлина персонажи графически условны, практически схематичны и больше напоминают мраморные статуи, чем живописные фигуры. Это быстрее изящная стилизация и дань уважения классике, ежели попытка идейного переосмысления либо реконструкции старого сюжета в новейших социокультурных декорациях. Клевета совсем утрачивает романтичный ореол фатальности. Ее общественное восприятие сдвигается из философско-психологического в социально-юридический план.

Распространение порочащих ложных сведений понимается до этого всего как нарушение публичных и правовых норм. Клевета как душевная травма существует в большей степени в личном, индивидуальном восприятии. Таковым образом, клевета проходит долгую терминологическую верификацию и подвергается зрительным метаморфозам.

Злостная змея, коварная ласточка, наглая ворона, быстроногая дева… Мотив неизбежности и неизбывности клеветы звучит все тише и тише, растворяясь в гуле приближающегося новейшего тысячелетия. Ну а как обживалась госпожа Клевета в нашем отечестве?

Первым упоминанием о ней исследователи истории русского права считают «Русскую Правду» Ярослава Мудрого. В этом сборнике юридических норм XI века была статья «О поклепной вире» с описанием ложного обвинения в убийстве. Процедура опровержения состояла в том, что обвиняемого обязывали выставить не наименее 7 «послухов» — очевидцев его праведной жизни, которые могли «вывести виру», то бишь отвести обвинение.

Особый состав клеветы тут еще отсутствует, говорится лишь о ответственности за ересь. В Уставе князя Владимира Святославича о десятинах, судах и людях церковных XII век в первый раз содержится указание на клевету как отдельное грех, выделяется ее юридический состав. Наказанию подлежала клевета, сплетенная с отступлениями от православной веры еретичеством и созданием колдовских снадобий зельеварением. Клевета называется тут «уреканием» и не отделяется от оскорбления.

В Кормчей Книжке — византийском сборнике законов, с XIII века принятом в качестве управления для управления российской Церковью, клевета каралась по принципу талиона лат. Наказание воспроизводило вред, причиненный преступлением ср.

Утомившись князя Ярослава о церковных судах XIV век уже предугадывал ответственность за ложное обвинение в виде штрафа, размер которого определялся соц положением и сословной принадлежностью клеветника. В Судебнике года в первый раз возникает понятие ябедничество — обвинение невиновного, ложный донос.

Бремя подтверждения ложилось не на обвиняемого, а на обвинителя. Вина подтверждалась не предъявлением доказательств, а церковной присягой — целованием креста. Намек на презумпцию невиновности содержался разве что в статье по обвинению в татьбе — преступном хищении: оговор подлежал проверке пыткой либо «обыском» массовым опросом. Конкретно о клевете вплоть до первой половины XVI столетия в русскоязычных источниках говорится не много и чрезвычайно размыто.

Причинами этого были разрозненность текстов и утрата почти всех письменных памятников, а также сама форма судебных установлений — в виде грамот, которые князья давали своим наместникам и в которых регулировались в основном тяжкие преступления, а остальные разбирались на основании устоявшихся обычаев. Судебник года упоминает клевету в составе другого деяния — бесчестья, то есть вновь соединяя ее с оскорблением. Наказание вершилось согласно принципу «смотря по человеку», то есть исходя из имущественного состояния — дохода, жалованья.

Публичное отношение к клевете в Рф, как и в остальных странах, поочередно показывает расхождение закона и морали. На официальном уровне доносы поощрялись, даром что изрядная их часть была клеветнической. При этом множество ложных обвинений проходило по категориям чародейства и волшебства. Так, унесший около 2-ух тыщ жизней пожар в Москве года приписали «бесовской волшбе» бояр Глинских, ненавидимых народом за беспримерную жестокость и чинимые беззакония. Собравшаяся у Кремля разъяренная масса тысячью глоток прокричала о вине княгини Анны, которая типо вынимала человечьи сердца, опускала в воду и тою водою кропила улицы — оттого-то город и выгорел.

Печально памятные жертвы клеветы — протопоп Сильвестр и воевода Алексей Адашев, приближенные Ивана Сурового, обвиненные боярами в погибели его супруги Анастасии. Как будто бы они «очаровали» и тем «извели» королеву. Дюже суеверный Иоанн Васильевич с глубочайшей серьезностью относился к наветам — и преданные царевы слуги попали в опалу. Наиболее незавидная участь поняла вельможи Миши Воротынского, которого Суровый, несмотря на все воинские доблести и верную службу, кинул жесточайшим пыткам за ведьмовство.

Но сударь не внял, повелел привязать Воротынского к бревну и спалить заживо. Самолично подбрасывал горящие угли в огонь. Европейцы подмечали необыкновенную национальную страсть российских к очернительным речам. Германский пленный Альберт Шлихтинг оставил в х годах воспоминание о том, что «московитам врождено какое-то зложелательство, в силу которого у их вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга пред тираном и пылать ненавистью один к другому, так что они убивают себя взаимной клеветой».

Итальянский путник Александр Гваньини в воспоминаниях писал: «Все московиты считают, что самой природой назначено обвинять друг друга право и неправо по хоть каким поводам: они наносят друг другу различные бесчестия, один нередко приходит в дом другого и тайно приносит свои вещи, а позже говорит, что они же унесены от него воровски. Великий же князь охотно слушает». Ровно то же самое подмечали потом отечественные историки. Слово ябеда пришло в российский язык из древнескандинавского, где звучало как «эмбетти» и означало службу, должность.

Вначале ябедником окрестили чиновника, но так как почти все служащие демонстрировали себя далековато не с наилучшей стороны — ябедами стали именовать доносчиков, в том числе клеветников. Ябеда была общим заглавием ложного обвинения, в качестве юридического термина почаще употреблялось слово поклеп: поклепный иск, поклепное дело, поклепное челобитье Дурным изветом называли в основном обвинение по пьяни и в сердцах — брошенное во время ссоры, драки.

Наиболее известное слово навет употреблялось в большей степени в расширительном смысле «козни, наущение». Само же слово донос в сегодняшнем значении вошло в речевой оборот приблизительно в е годы; до этого оно означало просто сообщение о чем-либо. В старорусский период воровством называли хоть какое грех и даже правонарушение. Семантически смежные названия: оговор, наряд, обада церк.

В ходу были и образные выражения: наряд наряжать, наряженные писма, затевать затейки, затейные враки. Тут отражается сокрытый, имплицитный нрав клеветы: сокрытие и утаивание настоящего намерения. Соответственно, и у самого клеветника тоже было много имен нарицательных: шепотник, клепач, нарядчик, ябедник, дегтемаз.

Тайно подброшенный донос без подписи именовался подметным письмом — от слова «метать» незаметно кидать. Анонимки числились суровым преступлением и прилюдно сжигались, а пойманных создателей ждало грозное наказание. При этом грань меж справедливым обвинением и злоумышленным очернительством была очень зыбкой, а квалификация преступления во многом зависела от мотивации судей.

При Мише Федоровиче появился, а при Петре I закрепился особенный порядок роли в политическом сыске, выражавшийся формулой «Слово и дело государево! Громогласное произнесение данной для нас фразы в людном месте означало готовность отдать показания о муниципальном преступлении. Этими словами начиналось большая часть доносов, почти все из которых являли собой образчики сущей мелочности либо явного бреда.

К примеру, в году некоторый Севастьян Кондратьев, прокричав «слово и дело», донес на киевского губернатора князя Салтыкова: типо тот «гадает у бабы, когда ему ехать ко двору». Доведенные до предела отчаяния крепостные часто орали на помещиков «слово и дело» лишь за истязания и притеснения.

Посреди изветчиков были коварнейшие хитрецы, завзятые пройдохи, алчные мздоимцы, но встречалось и много пропойц, слабоумных, душевнобольных с манией сутяжничества. Невзирая на судебную ответственность за ложные доносы, они сыпались как из рога изобилия, забивая судебные канцелярии — начиная столичной и заканчивая самой захолустной.

Народная ненависть к доносчикам пополняла словарь клеветы хлесткими пословицами. Доносчику — 1-ый кнут. Ябедника на том свете за язык вешают. Бог любит праведника, а черт — ябедника. Кто станет доносить, тому головы не сносить. В первый раз о «кликтуницах», «икотницах» упоминает письменный источник года, но сам парадокс известен еще с XI века. В большинстве кликушами были дамы, которые жаловались, что на их «навели порчу», «наслали бесов».

Примечательна народная вера в возможность управления кликушеской речью с помощью особенных волшебных приемов. Числилось, что уста кликуши выдадут ценную информацию, ежели обратиться к бесу, повесить на кликушу замок, держать ее за палец, надеть на нее хомут либо венчальный пояс. Чрезвычайно нередко кликуши указывали на подозреваемых злодеев из близкого окружения — родственников, соседей, односельчан. Это на данный момент мы осознаем, что подобные обвинения были в большинстве ложными, а в XVII веке названных кликушами людей — «окликанных» — считали чернокнижниками, тащили на трибунал и предавали пыткам.

В исторической ретроспективе клевета — единственный вид злоречия, воплощенный в внегласном праве раба выступить против государя. Клевета была воплощенным голосом, которым зло высказывало себя миру. Самовнушение в сочетании с корыстью породили броский психосоциальный фантом и особенный речевой феномен: кликушество сделало клевету практически легитимной.

И это была самая реальная темная мистика слов. Кликушеское злоречие служило действенным инвентарем политической борьбы и властного контроля. Картина Апеллеса перевоплотился из знака в реальность: влекомые Злостью и Коварством кликуши вливались в свиту Клеветы и бесконечными вереницами тянулись к королевскому трону. Ежели в Европе этому много содействовало распространение. К «услугам» кликуш прибегали, в частности, сторонники королевы Софьи для очернительства юного принца Петра, а потом — противники Петровских реформ.

Доведенный до белоснежного каления кликушескими кознями, Петр повелел, «ежели где явятся мужеска и женска пола кликуша, то, сих имая, приводить в приказы и розыскивать» то есть допрашивать под пыткой. Указом года справедливость была формально восстановлена: отныне судили «притворно беснующихся», а не «окликанных». Но не тут-то было!

Изворотливые шарлатанки принялись обвинять людей в не связанных с бесовством преступлениях: мошенничестве, грабеже, убийстве. Пустив глубочайшие корешки в народной среде, цепляясь за невежество, питаясь завистью и подозрительностью, кликушеское «мнимостраждие» не сдавало позиций вплоть до конца XVIII столетия. Законодательство Русской империи сохраняло наказания за него вплоть до года. В современный язык слово «кликушество» вошло со значениями «истерическая несдержанность» и «бестактное политиканство».

В правотворчестве Петровского времени относительно клеветы наблюдалось все то же расхождение реальности с декларативностью. С одной стороны, в Воинские артикулы года заходила отдельная глава «О поносительных письмах, бранных и ругательных словах», где клевета рассматривалась как отдельное грех и разделялась на устную и письменную.

С иной же стороны, по верному замечанию Василия Ключевского, донос «стал основным инвентарем муниципального контроля, и его чрезвычайно чтила казна». Письменная клевета именовалась пасквилью в женском роде и числилась наиболее небезопасной ввиду анонимности.

А имени собственного либо прозвища в оном не изобразит». За такое полагались шпицрутены, тюрьма либо каторга. В ходу была также процедура «очистки от навета» — то есть пытки, с помощью которой изветчика заставляли сознаться в клеветничестве. При этом добровольный отказ от показаний не устранял от пыток — они применялись повторно, для доказательства раскаяния.

Ежели доносчик упорствовал в собственных обвинениях, его с ответчиком «ставили с глаз на очи», устраивали очную ставку. Потом предавали пыткам обвиняемого. Бесчеловечная процедура «перепытывания» увеличивала шанс для утверждения клеветы. Отказ от прежних показаний либо частичное их изменение на новейшей пытке — т. Это жуткое правило цинично называлось «три вечерни». Видя массовые злоупотребления доносительством и вняв бессчетным жалобам, в году Петр I огласил указ, согласно которому обвинителю «ради страсти либо злобы» полагалось «то же учинить, что довелось было учинить тому, ежели б по его доносу подлинно виноват был».

Но это не пресекло злоупотреблений. Преображенский приказ розыскных дел был доверху завален бесконечными изветами. Изветчиками были опустившиеся пропойцы и почтенные отцы семейств, бравые вояки и канцелярские крысы, хитрованы и простофили, злоболюбивые и малахольные, сановные и безродные… Купцы уничтожали торговых соперников, мастеровые сводили внутрицеховые счеты, крепостные мстили помещикам за притеснения, арестанты пробовали сделать лучше условия заключения, родственники изводили опостылевших домочадцев Установленный порядок стимулировал расторопность изветчиков.

Так, «просроченные» запоздалые доносы вызывали меньше доверия и награждались не настолько щедро, чем заявленные день в день. На практике это перевоплотился в соревнование в лжедоносительстве, либо, по Сенеке, «великое состязание в негодяйстве». Адольф Шарлемань «Петр I накрывает заговорщиков в доме Цыклера 23 февраля года», , холст, масло.

В топе обвинительных мотивов были ворожба и покушение на сударя. Стольнику Никите Пушкину вменили покупку «шпанских мух» и намерение «теми мухами сударя окормить». Беглый рекрут Леон Федоров донес на помещика Антона Мозалевского: «ворожит, шепчет и бобами разводит, …и знает про сударя, когда будет либо не будет фортуна на боях против неприятеля».

Рассыльщик Ларионов и подьячий Яхонтов оговорили дьяка Васильева: типо тот ведает, «как царя сделать смирным, как малого ребенка». Крепостной Илья Ярмасов облыжно обвинил князя Игнатия Волконского в убийстве 5 человек, высечении у их топором сердец и приготовлении колдовского зелья на водке — чтоб «портить государя»… Посреди изветчиков встречались истинные фанатики, для которых клеветничество было извращенным сладострастием, экстремальным спортом и аттракционом памятозлобия.

Все они специализировались на изветах о покушении на жизнь царя, при этом умудрялись инициировать масштабные допросы невиновных, даже находясь уже на каторге. Клевета порождала особенный род мученичества, этакую «антисвятость». Нередко это был доведенный до предела ресентимент: рвение отчаянного, а часто и отчаявшегося человека убить напраслиной как можно больше невиновных. Для таковых людей поклеп становился местью за свою погубленную судьбу. Вариантом Апеллесовой картины, на которой вслед за Клеветой плелось Несчастье и тащило за собой Бесчестье.

Сделанная Петром I гигантская паутиноподобная институция доносительства была упразднена при Анне Иоанновне в году. Этому содействовали и всеобщая ненависть, и отсутствие ощутимой полезности. Но на поверку это не возымело особенного эффекта в борьбе с ложными обвинениями. В воспоминаниях графа Эрнста Миниха сообщалось: «Ни при едином дворе, статься может, не находилось больше шпионов и наговорщиков, как в то время при русском.

Что делать в таковой ситуации? Приходилось всячески изворачиваться. Блистательную иллюстрацию находим в судебном деле года. Посадский Василий Развозов заявил, как будто купец Григорий Большаков именовал его «изменником», то есть практически обвинил в муниципальном преступлении. Григорий измыслил лучшую отговорку: мол, такое слово он. В году Петр III упразднил Тайную канцелярию — орган политического сыска и суда, самим существованием которого «злым, подлым и бездельным людям подавался метод, либо ложными затеями протягивать вдаль заслуженные ими экзекуции и наказания, либо же злостнейшими клеветами обносить собственных начальников либо неприятелей».

Но клевете все было нипочем: государев манифест не отменял доносительства, запрещалось лишь принимать показания заключенных и оговоры без письменно оформленных доказательств. Заместо Тайной канцелярии образовалась Тайная экспедиция, куда уже через недельку опосля обнародования манифеста перебежал весь штат служащих.

Покуда же шла реорганизация карательного ведомства, в ситуации ослабления властного контроля по кулуарам поползли порочащие сударя слухи, что в итоге привело к его смерти и дворцовому перевороту. Екатерина II запретила «ненавистное изражение Слово и дело», за которое отныне предписывалось «наказывать так, как от милиции наказываются озорники и безчинники». Клеветников клеймили литерами «Л» и «С», означавшими «ложный свидетель». Пасквили на публике сжигались под барабанный бой на городских площадях.

Доносительство уже не числилось проявлением патриотизма и верноподданничества. Но и при Екатерине, которой приписывают известное изречение «Доносчики нетерпимы, но доносы полезны», изветчиков не стало меньше. Поубавилось разве что рвения, но не прыти. Примечательно выражение адмирала Екатерининской эры Николая Мордвинова: «Злобный доносчик может самое невинное слово направить в уголовное грех и подвергнуть невинно мучению».

Другой раз изветы преобразовывались в изощренное развлечение, жестокую забаву. Так, известный уральский заводчик Прокофий Демидов тешил себя «пашквилями» на брата и даже на приближенных самой императрицы, распространял стихотворные клеветы на сенаторов. В конце концов терпение Екатерины лопнуло — и она повелела на публике под виселицей спалить письмена Демидова. Но неистощимый в злоязычных фокусах сумасбродный богач выкупил все квартиры окнами на площадь с виселицей, отдал приказ накрыть в их шикарные столы для приглашенных друзей, нанял два оркестра, хор песенников — и трапезничал в приятном обществе, следя за сожжением собственных пасквилей из окон шикарного дома.

Вот где был наитончайший баланс меж. Один из бессчетных примеров — анонимная клеветническая биография светлейшего князя Григория Потемкина, написанная саксонским дипломатом Георгом Гельбигом. Биография публиковалась отдельными частями в журнальчике «Минерва» с по год и без какой-нибудь проверки перепечатывалась почти всеми европейскими издательствами.

Чуть ли не половина всех доносов Екатерининского времени, согласно подсчету историков, были «неправыми», то есть ложными. Борьба за личное размещение монарха и его необыкновенную милость становилась тиглем для выплавки искуснейших клевет. Фаворитизм был механизмом возгонки ресентимента, превращал клевету в летучий газ, проникавший в самые отдаленные уголки большой империи.

Попадались, правда, прочные орехи вроде Петра Чаадаева, чья жизненная история послужила сюжетной основой комедии «Горе от ума». Незаурядный мыслитель, интеллектуал евро склада, обличитель николаевского режима, Чаадаев был официально объявлен чокнутым.

Денис Давыдов и Николай Языков сочинили стихотворный пасквиль, в котором издевались над его «Философическим письмом». В Большом театре шла сатирическая комедия Миши Загоскина, где высмеивалось чаадаевское вольнодумство. Но Чаадаев продолжал участвовать в общественных мероприятиях и держался даже франтовато, реагируя на клевету с истинно философским спокойствием.

Впечатленный его выдержкой Николай I наложил последующую резолюцию на доклад о прекращении лечения: «Освободить от мед надзора под условием не сметь ничего писать». Петру Чаадаеву до конца его дней запретили наносить визиты. Глубина мысли и смелость поступков известного человека были сведены к пошлому чудачеству. Наименее известна, но не наименее драматична судьба графа Матвея Дмитриева-Мамонова, которого также объявили душевнобольным за отказ присягать Николаю I, да еще и подвергли принудительному исцелению с целью достигнуть покаяния.

Это был один из первых российских примеров карательной психиатрии. Обливание ледяной водой, смирительная рубаха, изоляция в подмосковной усадьбе привели графа к подлинному сумасшествию, а потом и к нелепой смерти от ожогов из-за возгорания смоченной одеколоном рубахи. Еще одна жертва мнимого сумасшествия — брянский заводчик-миллионер Сергей Мальцов. На его организованных по высочайшим европейским эталонам предприятиях трудилось 100 тыщ рабочих. В его заводском окружении были своя стальная дорога, своя судоходная система, своя поли-.

Но проживавшая в Петербурге супруга Мальцова не соображала ни масштаба его личности, ни значимости его дела и пустила слух о сумасшествии. Ведь лишь сумасшедший мог спускать кучу средств на простолюдинов, да еще и петь в мужицком хоре. Потом злонравная жена адресовала просьбу оградить ее от «спятившего» самой императрице. Жесточайший психический удар довершается черепно-мозговой травмой в итоге несчастного варианта. Мальцова признают недееспособным и лишают всех прав на заводскую собственность.

Совсем раздавленный, он кончает собственный век в отдаленном имении. Участь Чацкого частично поняла и самого Грибоедова. На светском рауте он нелестно отозвался о одном прощелыге, опосля что был пущен слух о его невменяемости. Я в их пущу комедией, внесу в нее полностью этот вечер: им не поздоровится», — пообещал обиженный Грибоедов и сдержал обещание.

В приведенных историях и множестве подобных примеров находится еще одно онтологическое свойство клеветы, заключенное в известной метафоре «убивающего слова». Словесно оскверненный человек выпадает из общения, исторгается из коммуникации, становится изгоем. Ложное обвинение подобно волшебному ритуалу наведения порчи. Клевета — типичный род общественного проклятия тщательно — в гл. Что же касается доносчиков-профессионалов, то они никуда не исчезают — лишь меняют свои наименования. Так, в году Петр I организовал поначалу должность фискала лат.

В случае выигрыша половина изъятого имущества либо штрафа принадлежала фискалу — и он незамедлительно перевоплотился в завзятого клеветника, встав в один исторический ряд с греческим сикофантом и римским делаторием. С «гордым гневом» жалуясь на презрительное отношение Сената, «непотребные укоризны и поношение позорное», фискалы — эти стотысячные «очи государевы» — денно и нощно рыскали в поисках компромата.

Шастали по торговым рядам, присутственным местам, игорным домам, баням, кабакам Ревностное выполнение фискальных обязательств почиталось как верноподданническое. В фискалы рвались настолько же рьяно, как сегодня рвутся в народные депутаты. Со временем фискальство стало обобщенно-фигуральным заглавием доносительства и просочилось в самые различные сферы.

Более приметно и. Явилось новое должностное лицо — фискал, который тайно докладывал начальству все, что делалось в товариществе. Понятно, какую ненависть питали ученики к наушнику; и вправду, требовался огромный запас подлости, чтоб отважиться на фискальство. Способные и прилежные ученики не наушничали никогда, они и без того занимали видное место в списке; тайными доносчиками постоянно были люди бездарные и подловатенькие трусы; за низкую послугу начальство переводило их из класса в класс, как дельных учеников.

И вновь, как лицезреем, «полезность» доносов вступает в явный конфликт с его «нетерпимостью». Но редкий ученический коллектив обходится без наушника, при том что наушник постоянно становится объектом ненависти и преследования. В XIX веке агенты Охранного отделения и уголовно-сыскной милиции, занимавшиеся внешним, уличным наблюдением и внегласным сбором инфы, получили заглавие филеры фр.

Основной их обязанностью было доносительство о деятельности революционных кружков, в особенности террористических организаций, о сборищах заговорщиков и провокаторов. Очевидно, посреди филеров встречались предатели, корыстолюбцы и просто людишки для себя на уме, так что канцелярия клеветы по-прежнему не испытывала недочета кадров. Случалось, топтун втихаря покидал наблюдательный пост по личной надобности, опосля чего же записывал в отчет наскоро выдуманные сведения.

По ироническому замечанию декабриста Гавриила Батенькова, филеры «не могли осознавать разговора людей образованных» и почему «занимались в большей степени лишь сплетнями». К концу столетия с усилением революционных настроений выросла и армия «двойных агентов», трудившихся сразу на правительство и на его противников. Из самых узнаваемых и одиозных — Евно Азеф, скрытый сотрудник Департамента милиции, а также «по совместительству» один из управляющих партии эсеров.

В конце позапрошлого столетия возникает еще одно понятие — сексот сокращ. Потом оно перебежало в лексикон русских силовых ведомств. Поставщик эпизодических сведений звался на жаргоне штучником. В целом же русское законодательство XIX века было уже не настолько с ревностью в отношении клеветы.

С одной стороны, доносительство уже не лишь не вменяется в обязанность как непременное условие гражданского благочестия, но воспринимается как противоречащее поря-. С иной стороны, ложное обвинение карается не так строго: штрафом и тюремным заключением до восьми месяцев. Устрашением для возможных клеветников служило установление высшей меры наказания за троекратную подачу необоснованной жалобы.

Правда, правоприменение данной статьи исчислялось единичными вариантами. Многолетняя и многотрудная работа русского правоведения по квалификации состава клеветы завершается на рубеже веков Уголовным уложением года, в котором клевета соединяется с диффамацией в обобщенное понятие опозорение — умышленное разглашение каких-то событий, «роняющих человека в очах остальных людей, вредящих его хорошему имени». Но и заключенная в строгие юридические формулы клевета по-прежнему остается неуловимой и постоянно вредной.

Почти все произведения — как фольклорные, так и авторские — подробным изложением мотивации персонажей и однозначностью оценок их поступков напоминают протоколы судебных дел. В центре повествования — пусть и вымышленный, но факт. В народе прогуливались устные пересказы датированной XII веком славянской «Повести о Акире премудром» о мудреце, ставшем жертвой клеветы приемного отпрыска. Позже воспользовалась популярностью «Повесть о королеве и львице» о злоключениях королевы, ложно обвиненной в супружеской неверности и изгнанной в пустыню.

В иной известной «Повести о Савве Грудцыне» супруга оговаривает любовника перед супругом. Все эти тексты объединяет не лишь мотив мести, но также мысль нравственного выбора, который совершается героями или через анализ событий, или по велению души. Тут выясняется, что клевета не лишь ядро всего злоречия, но и средоточие человечьих пороков вообщем. Кроме зависти, это трусость и нерешительность, тупость и легковерие, гордыня и своенравие. Один из первых опытов — басня Крылова «Клеветник и змея», еще одно напоминание о Демосфеновом змееподобном сикофанте.

Змея и Клеветник спорят в аду, «кому из их идти приличней наперед» и «кто ближнему наделал больше бед». Змея одерживает верх, похваляясь ядовитым жалом, но Вельзевул все же признает победу за Клеветником, чей злой язык способен язвить так далековато, что от него «нельзя спастись ни за горами, ни за морями».

Тема очернительства развивалась и в прозе. Княжна Мими из одноименной повести Одоевского — униженная светскими предрассудками древняя дева — мстит за свое одиночество распространением клеветы, из-. Софья Каликина «Спор клеветника и змея о первенстве в аду», нач. Такая же и графиня Мавра Ильинична — одинокая злостная клеветница — из романа Герцена «Кто виноват».

О клевете и истязающие, исполненные то выспренной назидательности, то философского смирения, то отчаянного трагизма рефлексии Пушкина в «Евгении Онегине» «Я лишь в скобках замечаю, что нет презренной клеветы, на чердаке вралем рожденной и светской чернью ободренной» ; «Борисе Годунове» призыв Шуйского «народ искусно волновать».

Мотив клеветы — и в «Анджело» «Знай, что твоего я не боюсь извета» , «Сказке о царе Салтане», стихотворениях «Клеветникам России» и «Памятник». Не говоря уже о том, что сам поэт «пал, оклеветанный молвой». Лживые россказни Грушницкого о Печорине — пружина сюжета «Героя нашего времени». О клевете с горечью писал Некрасов: «Снежным комом прошла-прокатилася Клевета по Руси по родной». Сатира в прозе Салтыкова-Щедрина «Клевета» — о разнообразии соц цветов и речевых приемов очернительства.

В рассказе Чехова «Клевета» герой пугается подозрений во фривольности с кухаркой и, желая упредить по-. Эффект достигается ровно противоположный: через недельку информация ворачивается к герою в форме злобной клеветы. Изветчики, наговорщики, наушники шагают по страничкам российской литературы, наглядно показывая, как глубоко и крепко клеветник укоренен в лживых измышлениях, как упорствует в возведении напраслины.

Титан клеветы готов свернуть горы слов, вынуть из бестиария злоречия всех рептилий, насекомых и птиц, чтоб во всеоружии идти войной на Истину. Не наименее наглядно литература показывает разноплановость клеветы, художественно убеждая в том, что очернительство может быть не лишь выражением зависти и методом самоутверждения, но и средВасилий Перов «Наушница. Перед ством от скукотищи, психической грозой», , бумага на картоне, самозащитой, «антиспособом» вытушь, карандаш живания.

Крайний вариант нахоРаз все ее товарищеские пробы отвергнудим в романе Александра Амфитеаты и ведут лишь к глумлению и обидам, — трова «Марья Лусьева» Она тоже пойдет против ратуры развивает традиционные их — примкнет к силе, пред которою они мотивы клеветничества, испольтрепещут. До сих пор она нисколечко не злоупотребляла своим положением «экономзуя устойчивые образные клише. Пастернак потоварок-врагинь ругань и побои Федосьи казывает неизбывность клеветы: Гавриловны, которая со дня на день все больклевещут «правдоподобье бед», «руше души не чаяла в собственной «Машке» и верила копожатье лжи», «ничтожность возей непременно.

В стихотворении Сологуба [Врагини, понятно, тоже воспринимали меры клевета — «лиловая змея с зеленыбезопасности]: бегали к Федосье Гавриловне ми глазами», а в романе «Мелкий в больницу и наушничали ей на Машу всебес» выведен эталонный клеветник вероятные сплетни и клеветы. Передонов, сразу одержи Александр Амфитеатров «Марья Лусьева» мый манией преследования доно-.

Змееподобный образ клеветы находим и у Ахматовой: «И всюду клевета сопутствовала мне. Ее ползучий шаг я слышала во сне». Не обнаруженный нами ни в одном российском произведении изобразительного искусства архаический образ клеветы разнообразно варьируется в литературном творчестве. Но вряд ли стоит говорить о том, что европейская культура рефлексирует клевету больше зрительно, а русская — вербально. Это было бы очень абстрактным обобщением без достаточных аргументов. Корректнее представить универсальность мотива клеветы и его избирательную востребованность живописцами и писателями.

В году одиозную фигуру предателя и доносчика отливают в пятиаршинный монумент Иуде Искариоту и торжественно устанавливают в Свияжске. Правда, грозящий небу Иудушка не простоял и 2-ух недель — был потихоньку демонтирован и утоплен в Волге. Уголовным кодексом СССР года клевета обособляется в отдельное грех. Диффамация декриминализуется и даже поощряется, что уточняется в комментах к УК: «Государству и обществу принципиально знать, что из себя представляет тот либо другой гражданин.

Тот, кто докладывает о таком согражданине что-либо, хотя бы и позорное, естественно, оказывает тем помощь в деле оценки его личности». Узнаваемый деятель ЧК—ОГПУ Мартын Лацис заявил, что «каждый коммунист непременно должен быть стражем рабочей и фермерской власти и донести крайней обо всем, что он увидел, и пособить, где это будет нужно, поймать заговорщиков, подкапывающихся под новейшие устои пролетарского государства». Клевета упоминается в марше Корниловского полка «Пусть вокруг одно глумленье, клевета и гнет…» , гимне донских казаков «Друзья, не бойтесь клеветы!

При этом, с одной стороны, все не соответственное коммунистической идеологии объявляется клеветой. С иной стороны, муссируется мысль о том, что монархию можно было сохранить, ежели бы граждане не руководствовались «архаическим» понятием чести, а оповещали официальные органы о деятельности революционеров.

Такового представления придерживался, в частности, публицист Иван Солоневич. Но рассуждать было уже поздно — оставалось лишь лавировать меж моральными принципами и декларациями о гражданском долге. Крупная часть перечисленных книжек была вправду нужна Владимиру Ильичу для его работы, так что письмо метило в 2-ух зайцев и, в противовес известной пословице, попало в обоих. Я могу лишь вернуть по памяти некие из тех названий, которыми Владимир Ильич, искусно вплетая их в собственный перечень, запросил о участи товарищей.

Эти заглавия сопровождались вопросительным знаком, которым создатель обозначал типо некорректность цитируемого на память наименования книжки и который в реальности отмечал, что в данном случае он не книжку просит, а запрашивает. Запрашивал он, пользуясь кличками товарищей.

Некие из их чрезвычайно подступали к нраву подходящих ему книжек, и запрос не мог направить внимания. Так, о Василии Васильевиче Старкове он запросил: «В. Судьбы капитализма в России». Старков звался «Веве». О нижегородцах — Ванееве и Сильвине, носивших клички Минин и Пожарский, запрос должен уже был приостановить наиболее внимательного контролера писем заключенных, так как книжка не относилась к теме предполагавшейся работы,— это был Костомаров «Герои смутного времени».

Но все же это была научная историческая книжка, и, понятно, требовать, чтоб просматривающие кипы писем досмотрели такое несоответствие, значило бы требовать от их очень большой дозы проницательности. Но же не все клички укладывались так сравнимо комфортно в рамки названий научных книжек, и одной из последующих, перемеженных, естественно, рядом вправду подходящих для работы книжек была книжка Брема «О маленьких грызунах».

Тут вопросительный символ запрашивал с несомненностью для товарищей о участи Кржижановского, носившего кличку Суслик. Эти наименования могли как как будто приостановить внимание цензоров, но суровый тон письма, уйма перечисленных книжек, а не считая того, предусмотрительная фраза, стоящая кое-где во втором потерянном листке: «Разнообразие книжек обязано служить коррективом к однообразию обстановки», усыпили их внимательность. К огорчению, в памяти моей сохранились только эти несколько названий, по поводу которых мы когда-то много хохотали.

Еще я вспоминаю лишь «Goutchoul» либо «Goutchioule», намеренно сложным французским правописанием написанная фамилия умопомрачительного создателя некий исторической книжки наименования ее уже не помню. Это обязано было обозначить Гуцул, то есть Запорожец. Помню еще, что по поводу «Героев смутного времени» Сильвин говорил, что они ответили: «В библиотеке имеется только I т. Владимир Ильич был посажен в дом подготовительного заключения, кратко называвшийся «предварилкой».

То была полоса достаточно подходящих критерий сидения. Свидания разрешались традиционно через месяц опосля ареста и по два раза в неделю: одно личное, другое общее, за сеткой. 1-ое в присутствии надзирателя длилось полчаса; 2-ое — целый час. При этом надзиратели прогуливались взад и вперед — один сзаду клеточки с стальной сеткой, в которую вводились заключенные, иной — за спинами гостей.

Ввиду огромного галдежа, который стоял в эти дни, и общего утомления, который он должен был вызывать в надзирателях, а также низкого умственного развития их, можно было при неких ухищрениях говорить на этих свиданиях практически обо всем. Передачи еды принимались три раза в недельку, книжки — два раза. При этом книжки просматривались не жандармами, а чиновниками прокурора суда, помещавшегося в доме рядом, и просмотр этот, при массе приносимых книжек, был, возможно, в большинстве случаев обычный формальностью.

Книжки разрешались к пропуску достаточно обширно, без огромных изъятий; разрешались даже каждомесячные журнальчики, а позже и еженедельные. Таковым образом, отрыва от жизни — одной из самых томных сторон одиночного заключения — не было. Была достаточно богата и библиотека «предварилки», составившаяся из различных пожертвований, так что почти все товарищи, в особенности из рабочих, серьезно пополняли в ней свое образование.

Владимир Ильич, налаживаясь на длительное сидение, ожидая дальной ссылки опосля него, решил употреблять за это время и питерские библиотеки, чтоб собрать материал для намеченной им работы — «Развитие капитализма в России». Он посылал в письмах длинноватые списки научных книжек, статистических сборников, которые доставались ему из Академии наук, институтской и остальных библиотек. Я с мамой жила огромную часть тюремного заключения Владимира Ильича 16 в Питере, и мне приходилось таскать ему целые кипы книжек, которыми был завален один угол его камеры.

Позже и с данной стороны условия стали наиболее суровы: число книжек, выдаваемых заключенному в камеру, было строго и скупо определено. Тогда же Ильич мог не спеша делать выписки из статистических сборников и, не считая того, иметь и остальные — научные, беллетристические — книжки на российском и иностранном языках.

Богатство передаваемых книжек благоприятствовало нашим сношениям средством их. Владимир Ильич научил меня еще на воле основам шифрованной переписки, и мы переписывались с ним чрезвычайно деятельно, ставя малозаметные точки либо черточки в буковках и отмечая условным знаком книжку и страничку письма. Ну и перепортили мы с данной перепиской глаза немало! Но она давала возможность снестись, передать что-либо необходимое, конспиративное и была потому неоцененна.

При ней самые толстые стенки и самый серьезный начальнический надзор не могли помешать нашим переговорам. Но мы писали, естественно, не лишь о самом подходящем. Я передавала ему известия с воли, то, что неловко было, при всей маскировке, огласить на свидании. Он давал поручения такового же рода, просил передать что-либо товарищам, завязывал связи с ними, переписку по книжкам из тюремной библиотеки; просил передать, к которой доске в клеточке, в которую пускали гулять, прилеплена черным хлебом записка для того либо другого из их.

Он чрезвычайно хлопотал о товарищах: писал ободряющие письма тому, кто, как он слышал, нервничал; просил достать тех либо других книг; устроить свидание тем, кто не имел его. Эти заботы брали много времени у него и у нас. Его неистощимое, бодрое настроение и юмор поддерживали дух и у товарищей. К счастью для Ильича, условия тюремного заключения сложились для него, можно огласить, благоприятно.

Естественно, он похудел и, основным образом, пожелтел к концу сидения, но даже желудок его — относительно которого он советовался за границей с одним известным швейцарским спецом — был за год сидения в тюрьме в лучшем состоянии, чем в предшествующий год на воле. Мама приготовляла и приносила ему три раза в недельку передачи, руководствуясь предписанной ему указанным спецом диетой; не считая того, он имел платный обед и молоко.

Разумеется, сказалась благоприятно и постоянная жизнь данной для нас русской «санатории», жизнь, о которой, естественно, нечего было и мыслить при нервной беготне нелегальной работы. Свидания с ним бывали чрезвычайно содержательны и увлекательны. В особенности много можно было поболтать на свиданиях за сеткой. Мы говорили намеками, впутывая иностранные наименования для таковых неловких слов, как «стачка», «листовка».

Наберешь, бывало, новостей и изощряешься, как передать их. А брат изощрялся, как передать свое, расспросить. И как забавно смеялись мы оба, когда удавалось сказать либо осознать что-либо такое запутанное. Вообщем наши свидания носили вид беспечной оживленной болтовни, а в реальности мысль была все время напряжена: нужно было суметь передать, суметь осознать, не запамятовать всех поручений.

Помню, раз мы чересчур увлеклись иностранными определениями, и надзиратель за спиной Владимира Ильича произнес строго:. Итак, скажи ты этому золотому человеку Я со хохотом кивнула головой: «золотой человек» обязано было обозначать Гольдмана, то есть не повелели иностранных слов употреблять, так Володя германское по-русски перевел, чтоб нельзя было осознать, кого он именует.

Одним словом, Владимир Ильич и в тюрьме проявлял свою всегдашнюю кипучую энергию. Он смог устроить свою жизнь так, что весь день был заполнен. Основным образом, естественно, научной работой. Широкий материал для «Развития капитализма» был собран в тюрьме. Владимир Ильич торопился с сиим. Раз, когда к концу сидения я сказала ему, что дело, по слухам, скоро оканчивается, он воскликнул: «Рано, я не успел еще материал весь собрать».

Но и данной нам большой работы было ему не достаточно. Ему хотелось принимать роль в нелегальной, революционной жизни, которая забила тогда ключом. Сиим в летнюю пору года происходили большие стачки текстильщиков в Петербурге, перекинувшиеся потом в Москву, стачки, произведшие эру в революционном движении пролетариата. Понятно, какой переполох сделали эти стачки в правительственных кругах, как правитель боялся вследствие их возвратиться в Питер с юга.

В городке все бурлило и кипело. Было очень бодрое и подъемное настроение. Год коронации Николая II с его известной Ходынкой 17 отмечен первым пробным выступлением рабочих 2-ух основных центров, как бы первым, наизловещим для царизма маршем рабочих ног, еще не политическим, правда, но уже тесновато сплоченным и массовым. Наиболее юным товарищам тяжело оценить и представить для себя все это сейчас, но для нас, опосля томного гнета х годов, при кротообразном существовании и дискуссиях по каморкам, стачка эта была огромным событием.

Перед нами как бы «распахнулись затворы темницы глухой в даль и сияние лучезарного дня», как бы выступил через дымку будущего вид того рабочего движения, которым могла и обязана была одолеть революция. И социал-демократия из книжной теории, из дальной утопии каких-либо марксистов-буквоедов заполучила плоть и кровь, выступила как жизненная сила и для пролетариата, и для остальных слоев общества.

Какое-то окно раскрылось в душноватом и спертом каземате русского самодержавия, и все мы с жадностью вдыхали свежайший воздух и ощущали себя бодрыми и энергичными, как никогда. Компании одно за иным обращались к нему с просьбой выпустить и для их листовки. Посылались и жалобы: «Почему нас альянс забыл? Товарищи на воле жалели, что их не может писать Владимир Ильич. И ему самому хотелось писать их. Не считая того, у него уже были намечены темы для брошюр, как «О стачках».

Он был занят вопросцем программы. И вот он стал пробовать писать в тюрьме и нелегальные вещи. Передавать их шифром было, естественно, нереально. Нужно было применить метод незаметного, проявляемого уже на воле письма. И, вспомнив одну детскую игру, Владимир Ильич стал писать молоком меж строк книжки, что обязано было проявлять нагреванием на лампе. Он изготовлял для себя для этого крошечные чернильницы из темного хлеба, с тем чтоб можно было проглотить их, ежели послышится шорох у двери, подглядывание в волчок.

И он говорил, смеясь, что один день ему так не подфартило, что пришлось проглотить целых 6 чернильниц. Помню, что Ильич в те годы и перед тюрьмой и опосля нее обожал говорить: «Нет таковой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить».

И в тюрьме он со свойственной ему находчивостью упражнялся в этом. Он писал из тюрьмы листовки, написал брошюру «О стачках», которая была забрана при аресте Лахтинской типографии ее проявляла и переписывала Надежда Константиновна. Потом написал програмку партии и достаточно подробную «объяснительную записку» к ней, которую переписывала частью я опосля ареста Надежды Константиновны.

Программа эта тоже не увидела света: она была передана мною по окончании А. Потресову и опосля ареста его была уничтожена кем-то, кому он дал ее на хранение Не считая работы, ко мне по наследству от Надежды Константиновны перебежало конспиративное хранилище нелегальщины — небольшой круглый столик, который, по мысли Ильича, был устроен ему одним товарищем-столяром. Нижняя точеная пуговка несколько наиболее, чем традиционно, толстой единственной ножки стола отвинчивалась, и в выдолбленное углубление можно было вложить порядочный сверток.

Туда к ночи запрятывала я переписанную часть работы, а подлинник — прогретые на лампе страницы — кропотливо уничтожала. Столик этот оказал важные услуги: на обысках как у Владимира Ильича, так и у Надежды Константиновны он не был открыт; переписанная последнею часть программы уцелела и была передана мне совместно со столиком мамой Надежды Константиновны.

Вид его не внушал подозрений, и лишь позже, опосля нередкого отвертывания пуговки, вырезки стерлись, и она стала отставать. Поначалу Владимир Ильич кропотливо уничтожал черновики листовок и остальных нелегальных сочинений опосля переписки их молоком, а потом, пользуясь репутацией научно работающего человека, стал оставлять их в листах статистических и других выписок, нанизанных его бисерным почерком.

Да такую, к примеру, вещь, как подробную объяснительную записку к програмке, и нельзя было бы убить в черновом виде: в один день ее нельзя было переписать; и позже Ильич, обдумывая ее, вносил повсевременно исправления и дополнения. И вот, раз на свидании он говорил мне со свойственным ему юмором, как на следующем обыске в его камере жандармский офицер, перелистав мало изрядную кучу сложенных в углу книжек, таблиц и выписок, отделался шуткой: «Слишком горячо сейчас, чтоб статистикой заниматься».

Брат говорил мне тогда, что он в особенности и не беспокоился: «Не отыскать бы в таковой куче», а позже добавил с хохотом: «Я в лучшем положении, чем остальные граждане Русской империи,— меня взять не могут». Он-то хохотал, но я, естественно, волновалась, просила его быть осторожнее и указывала, что ежели взять его не могут, то наказание, естественно, сильно прирастят, ежели он попадется; что могут и каторгу отдать за такую дерзость, как писание нелегальных вещей в тюрьме.

И потому я постоянно с опаской ожидала возвращения от него книжки с хим посланием. С особой нервностью дожидалась я возвращения одной книги: помнится, с объяснительной запиской к програмке, которая, я знала, вся сплошь была исписана меж строк молоком. Я боялась, чтоб при осмотре ее тюремной администрацией не обнаружилось что-нибудь подозрительное, чтоб при долгой задержке буковкы не выступили — как бывало время от времени, ежели смесь молока была очень густа,— без помощи других.

И, как нарочно, в срок книжки мне не были выданы. Все другие родственники заключенных получили в четверг книжки, сданные в тот же день, а мне надзиратель произнес кратко: «Вам нет», в то время как на свидании, с которого я лишь что вышла, брат заявил, что вернул книжки.

Эта в 1-ый раз случившаяся задержка принудила меня представить, что Ильич попался; в особенности темной показалась и постоянно сумрачная физиономия надзирателя, выдававшего книжки. Естественно, настаивать было нельзя, и я провела истязающие день до последующего дня, когда книжки, в их числе книжка с програмкой, были вручены мне. Бывало, что и брат бил тревогу задаром. В зимнюю пору года, опосля каких-либо арестов чуток ли не опосля ареста Потресова , я запоздала случаем на свидание, пришла к крайней смене, чего же традиционно не делала; Владимир Ильич решил, что я арестована, и уничтожил некий приготовленный им черновик.

Но подобные волнения бывали только время от времени, по таковым исключительным поводам, как новейшие аресты; вообщем же Ильич был поразительно ровен, выдержан и весел на свиданиях и своим заразительным хохотом разгонял наше беспокойство. Все мы — родственники заключенных — не знали, какого приговора ожидать.

По сопоставлению с народовольцами социал-демократов наказывали достаточно просто. Но крайним питерским инцидентом было дело М. Бруснева, которое кончилось сурово: 3 года одиночки и 10 лет ссылки в Восточную Сибирь — так гласил приговор главе дела. Мы чрезвычайно боялись долгого тюремного сидения, которого не вынесли бы почти все, которое во всяком случае сильно подорвало бы здоровье брата.

Уже и так к году сидения Запорожец захворал мощным нервным расстройством, оказавшимся потом неизлечимой душевной болезнью; Ванеев худел и кашлял погиб в ссылке, через год опосля освобождения, от туберкулеза ; Кржижановский и другие тоже наиболее либо наименее нервничали. Потому приговор к ссылке на три года в Восточную Сибирь был встречен всеми прямо-таки с облегчением.

Он был объявлен в феврале года. В итоге морок мамы Владимиру Ильичу разрешено было поехать в Сибирь на собственный счет, а не по шагу. Это было значимым облегчением, так как кочевка по промежным тюрьмам брала много сил и нервишек.

Помню, как в день освобождения брата в нашу с мамой комнату прибежала и расцеловала его, смеясь и плача сразу, тов. И чрезвычайно ясно запомнилось выразительно просиявшее бледное и худое лицо его, когда он в 1-ый раз забрался на империал конки и кивнул мне оттуда головой. Он мог разъезжать в конке по питерским улицам, мог повидаться с товарищами, поэтому что всем освобожденным «декабристам» разрешено было пробыть до отправки три дня в Петербурге, в семьях.

Данной для нас необычной льготы достигнула поначалу для собственного отпрыска мама Ю. Цедербаума Мартова через какое-то знакомство с директором департамента милиции Зволянским; а потом, раз прецедент создался, глава милиции не счел вероятным отказывать остальным. В итоге все повидались, снялись группой узнаваемый снимок , устроили два вечерних, долго затянувшихся собрания: 1-ое — у Радченко Степана Ивановича и 2-ое — у Цедербаума.

Говорили, что милиция спохватилась уже опосля времени, что отдала маху, пустив гулять по Питеру этих социал-демократов, что совершенно не таковой мирный они народ; ведали также, что Зволянскому был нагоняй за это. Как бы то ни было, опосля этого варианта таковых льгот «скопом» уже не давалось; ежели и оставлялись время от времени до высылки, то либо люди заранее нездоровые, либо по особенной уже протекции.

Собрания были встречами «старых» и «молодых». Велись дебаты о стратегии. В особенности таковым чисто политическим собранием было 1-ое — у Радченко. 2-ое — у Цедербаума — было наиболее нервное и сутолочное. На первом собрании разгорелась дискуссия меж «декабристами» и позднейшими сторонниками «Рабочей мысли».

Владимиру Ильичу было разрешено провести три дня и в Москве, в семье. Повидавшись с товарищами, он решил было заарестоваться в Москве и ехать далее с ними вкупе. Тогда была лишь что окончена магистраль до Красноярска, и шаг представлялся уже не таковым тягостным, как раньше: лишь две тюрьмы — в Москве и Красноярске. И Владимиру Ильичу не хотелось воспользоваться льготой по сопоставлению с товарищами. Помню, что это чрезвычайно разочаровало мама, для которой разрешение Володе ехать на собственный счет было самым огромным утешением.

Опосля того как ей обосновывали, как принципиально достигнуть поездки на собственный счет, опосля того как ей передавали слова кого-либо из старенькых ссыльных: «Ссылку мог бы повторить, шаг — никогда», Владимир Ильич решает отрешиться от приобретенной с трудом льготы и добровольно пойти снова в тюрьму.

Но дело обошлось. Перспектива идти в тюрьму тотчас же, даже не простившись с домашними, и ожидать там неопределенное время приезда «своих»,— эта определенная российская реальность, да еще в ее наименее причесанной, чем в Питере, в ее столичной форме, в этом отпечатке «вотчины» князя Сергея, навалилась на него, на его рвение идти совместно с товарищами.

Естественный протест здравого мозга против таковой бесплодной траты сил для того, чтоб не различаться от товарищей, постоянно присущее ему сознание необходимости беречь силы для реальной борьбы, а не для проявления рыцарских эмоций, одержало верх, и Ильич решил выехать на последующий день. Мы четыре — мама, сестра Мария Ильинична и я с мужем, Марком Тимофеевичем, поехали провожать его до Тулы.

Владимир Ильич пошел в ссылку вождем, общепризнанным почти всеми. 1-ый съезд партии года наметил его редактором партийного органа и ему поручил написать програмку партии. И наше социал-демократическое движение сделало за эти годы 1-ый, а поэтому и самый тяжелый шаг к партийности, к широкой массовой борьбе. Практически все руководители были арестованы, участники I съезда были сметены практически полностью, но базы были заложены. 1-ый, исходный шаг движения был пройден. Ссылка протекла для Владимира Ильича также в сравнимо подходящих критериях.

По ходатайству мамы ему было разрешено, вследствие беспомощности здоровья, отбывать ее в самой здоровой местности Сибири, в Минусинском уезде. Пт ссылки было назначено ему село Шушенское, либо, как оно именовалось тогда коротко, Шуша. С ним вкупе было два либо три рабочих-поляка Товарищи по делу были разосланы по остальным селам. В худшие условия попал — разумеется как еврей — Ю. Цедербаум позже Мартов. Он был сослан в самый северный пункт, в Туруханск, отделенный непроходимыми топями и болотами, и был на все время ссылки отрезан от товарищей.

Остальные же имели возможность встречаться, съезжаться друг к другу на празднования, вроде женитьбы, встречи Новейшего года и т. С Мартовым же сношения поддерживались лишь перепиской, но переписка с ним была зато у Владимира Ильича самой деятельной.

Время Владимира Ильича проходило чрезвычайно монотонно, за усиленной и напряженной работой. Он за время ссылки написал «Развитие капитализма» вышла в марте года и ряд статей, помещавшихся частью в тогдашнем легальном марксистском журнальчике «Новое слово» и собранных потом в одну книжечку под заглавием «Экономические этюды и статьи» Приучивши себя работать часто, он не допускал огромных перерывов в упражнениях даже тогда, когда они традиционно числятся неизбежными, к примеру в дороге либо в неопределенном, выжидательном положении.

Так, он не лишь в течение того месяца, который провел в Красноярске в ожидании назначения, отчаливал раз в день заниматься в библиотеку купца Юдина, версты за три от городка, но даже те три дня, на которые ему разрешено было тормознуть в родной семье, в Москве, ухитрился применять отчасти для занятий в Румянцевской библиотеке Сиим он поверг в полное недоумение 1-го юного студента, Яковлева, с юношества знакомого с нашей семьей, который забежал повидать его перед отъездом в трехлетнюю ссылку Переписка с Ильичем шла у меня в те годы все время самая деятельная.

В обычных письмах он запрашивал книжки, давал поручения, писал о собственных литературных работах, о собственной жизни, о товарищах; в хим я ему писала о ходе революционной борьбы и работы в Рф, а он посылал свои статьи для отправки их в питерский «Союз борьбы» либо за границу — группе «Освобождение труда» для издания. Так была переправлена им брошюра «Задачи социал-демократов в России», появившаяся за границей с предисловием П.

Аксельрода, и ответ на записку тогдашних «экономистов», составленную Кусковой и Прокоповичем и получившую заглавие «Кредо». Вследствие этого ответ известен под именованием «Антикредо». С огромным жаром выступил в нем Владимир Ильич против этого самого откровенного в то время изложения тех взглядов, что рабочие должны наслаждаться экономической борьбой, предоставив политическую либералам. Изложение это было изготовлено, правда, не борющимся отрядом социал-демократов, но людьми, имевшими в то время авторитет посреди молодежи.

И не считая того, более выпукло выраженные взоры давали возможность выделить наиболее решительно, к чему ведут уклоны в «экономизм». Протест этот был зачитан при одной из упомянутых встреч социал-демократов, съехавшихся из различных сел, принят тогда же и отослан как «Ответ ти социал-демократов» — название, под которым он известен в партийной литературе.

В противоположность большинству ссыльных, Владимир Ильич не рвался в наиболее оживленный центр, не стремился к перемене места. На предложение мамы похлопотать о его переводе в город через год либо полтора он писал, что не стоит, что временные наезды в Минусинск либо Красноярск, по его мнению, лучше, чем неизменная жизнь там.

Разумеется, поэтому, что жизнь в тихом селе и на одном месте давала больше простора и удобств для занятий, ничто не отвлекало от их, как в наиболее людных колониях, где, не считая того, принужденное безделье порождало те склоки, которые были самой тягостной стороной ссылки. По поводу одной таковой склоки, вызвавшей суицид Н. Федосеева в Верхоленске, Владимир Ильич писал мне: «Нет, не желай мне лучше товарищей из интеллигентов: эти склочные истории — самое худшее в ссылке». Но время от времени Владимир Ильич охотно ездил повидаться с товарищами в другое село, верст за 50, за либо встречался с ними в Шуше.

Такие поездки разрешались тогда для встречи Новейшего года, празднования женитьбы либо именин. При этих съездах на 3—4 дня время проводилось, как писал Ильич, «очень весело»: гуляли, отчаливали на далекие охоты и на купанье летом; катались на коньках и игрались в шахматы зимою.

Беседовали на различные темы, читали отдельные главы из книжки Владимира Ильича либо обсуждали разные новейшие направления в литературе либо политике. Так, для осуждения упомянутого «Кредо» товарищи съехались под предлогом празднования рождения дочери Лепешинского Охотно также ездил Владимир Ильич два либо три раза за время ссылки в Минусинск и Красноярск под предлогом исцеления.

Не считая компании ссыльных, в которой Владимир Ильич откровенно излагал свои взоры, которым охотно помогал в смысле их развития, указания им литературы, он интересовался и жизнью местных фермеров, из которых некие помнят его и до сих пор и отправили свои воспоминания о нем. Но с ними он был, понятно, сдержан в дискуссиях. Тогдашнее крестьянство и русское, не говоря уже о наиболее отдаленном, сибирском, было политически совершенно неразвито.

Не считая того, в его положении ссыльного, поднадзорного, было бы не лишь нецелесообразно, но прямо дико вести пропаганду. Но Владимир Ильич охотно говорил с крестьянами, что давало ему возможность учить их, выяснять для себя их мировоззрение; он давал им и советы во всем, что касалось их местных дел, основным образом юридические. За этими крайними фермеры стали приходить к нему и из округи, их накоплялось время от времени достаточно много.

о этом говорят в собственных воспоминаниях фермеры, а также и Надежда Константиновна. И незаметно на почве этих дискуссий, на почве бесед на охоте Владимир Ильич почерпал и из этого пребывания в деревне, как ранее из пребывания в приволжских деревнях, то познание крестьянства, его психологии, которое сослужило ему такую огромную у службу как во время его революционной работы, так и позже, у кормила правления Он умел во время беспритязательной болтовни развязывать языки своим собеседникам, и они выкладывали ему себя как на ладонке.

Таковым образом, из ссылки Владимир Ильич поехал не лишь революционером, имевшим опыт и точно выкристаллизовавшуюся особенность, которая была уже авторитетом в подполье; не лишь человеком, выпустившим научный труд, но и укрепившим, в итоге 3-х летней жизни в самой деревенской гуще, свое познание крестьянства — этого основного слоя населения Рф Воспоминания о В.

В 5-ти т. И городскую самарскую библиотеку — библиотеку для провинциального городка неплохую — он во всем для себя существенном уже использовал». Ленина в донесении столичного охранного отделения в департамент милиции от 20 января 1 февраля г. Крайний — видный нелегальный работник под кличкою Никитич. При Русской власти — нарком наружной торговли и полпред поначалу во Франции, потом в Великобритании. Погиб в осеннюю пору г.

Струве Отражение марксизма в буржуазной литературе » Ленин В. Разъяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах. Ульянова-Елизарова в. Протест русских социал-демократов — Полн. Задачки российских социал-демократов. Ульянова-Елизарова в собственной книжке «Воспоминания о Ильиче» с. Ленина было написано 2 14 января г. Чеботаревой см: Ленин В. Уже опосля погибели Владимира Ильича был найден один неполный экземпляр ее, написанный в ленинском 3-м м номере «Пролетарской революции» г.

Проект и разъяснение программы социал-демократической партии. Проминский с семьей и путиловский рабочий-финн О. Подробнее о их см. Крупской Воспоминания о В. Ленина под заглавием «Экономические этюды и статьи» за подписью «Владимир Ильин» вышел в октябре г. В этом не считая его выдающихся возможностей и прозорливости была его сила».

Владимир Ильич приехал в Питер в осеннюю пору года, но я познакомилась с ним не сходу. Слышала я от товарищей, что с Волги приехал некий чрезвычайно понимающий марксист, потом мне принесли тетрадку «О рынках», порядком таки зачитанную. В тетрадке были изложены взоры, с одной стороны, нашего питерского марксиста, технолога Германа Красина, с иной — взоры приезжего волжанина. Тетрадка была согнута пополам: на одной стороне растрепанным почерком, с помарками и вставками, излагал свои мысли Г.

Красин, на иной — старательно, без помарок, писал свои примечания и возражения приезжий. В питерских марксистских кружках в это время стало уже откристаллизовываться особенное течение. Сущность его заключалась в том, что процессы публичного развития представителям этого течения казались кое-чем механическим, схематическим. При таком осознании публичного развития отпадала совсем роль масс, роль пролетариата.

Революционная диалектика марксизма выбрасывалась куда-то за борт, оставались мертвые «фазы развития». Естественно, на данный момент каждый марксист смог бы опровергнуть эту «механистическую» точку зрения, но тогда наши питерские марксистские кружки очень беспокоились по этому поводу. Мы были еще чрезвычайно плохо вооружены — почти все из нас не знали из Маркса, к примеру, ничего, не считая I тома «Капитала», даже «Коммунистического манифеста» в глаза не видали и только инстинктом ощущали, что эта «механистичность» — ровная противоположность живому марксизму.

Вопросец о рынках в его трактовке приезжим марксистом ставился архиконкретно, связывался с интересами масс, чувствовался во всем подходе конкретно живой марксизм, берущий явления в их определенной обстановке и в их развитии.

Увидала я Владимира Ильича только на масленице. На Охте у инженера Классона, 1-го из видных питерских марксистов, с которым я года два перед тем была в марксистском кружке, решено было устроить совещание неких питерских марксистов с приезжим волжанином 1. Для ради конспирации были устроены блины.

На этом свидании не считая Владимира Ильича были: Классон, Я. Коробко, Серебровский, Ст. Радченко и др. Мне запомнился один момент. Речь шла о путях, какими нужно идти. Общего языка как-то не находилось. Кто-то произнес — кажется, Шевлягин,— что чрезвычайно принципиальна вот работа в комитете грамотности.

Владимир Ильич засмеялся, и как-то зло и сухо звучал его хохот — я позже никогда не слыхала у него такового смеха:. Нужно огласить, что наше поколение детьми еще было очевидцами схватки народовольцев с царизмом, очевидцами того, как либеральное «общество» поначалу всячески «сочувствовало», а опосля разгрома партии «Народная воля» трусливо поджало хвост, боялось всякого шороха, начало проповедь «малых дел». Злое замечание Владимира Ильича было понятно. Он пришел сговариваться о том, как идти вкупе на борьбу, а в ответ услышал призыв распространять брошюры комитета грамотности.

Позже, когда мы близко познакомились, Владимир Ильич сказал мне в один прекрасный момент, как отнеслось «общество» к аресту его старшего брата. Все знакомые отшатнулись от семьи Ульяновых, закончил бывать даже старичок-учитель, приходивший ранее повсевременно играться по вечерам в шахматы.

Тогда еще не было стальной дороги из Симбирска, мамы Владимира Ильича нужно было ехать на лошадях до Сызрани, чтоб добраться до Питера, где посиживал отпрыск. Владимира Ильича отправили находить попутчика — никто не захотел ехать с мамой арестованного. Эта всеобщая трусость произвела, по словам Владимира Ильича, на него тогда чрезвычайно мощное воспоминание. Это юношеское переживание, непременно, наложило печать на отношение Владимира Ильича к «обществу», к либералам.

Он рано вызнал стоимость всякой либеральной болтовни. На «блинах» ни до чего же не договорились, естественно. Владимир Ильич говорил не достаточно, больше приценивался к публике. Людям, называвшим себя марксистами, стало неудобно под пристальными взглядами Владимира Ильича.

Помню, когда мы ворачивались, идя вдоль Невы с Охты домой, мне в первый раз поведали о брате Владимира Ильича, бывшем народовольцем, принимавшем роль в покушении на убийство Александра III в году и погибшем от руки королевских палачей, не достигнув еще совершеннолетия. Владимир Ильич чрезвычайно обожал брата. У их было много общих вкусов, у обоих была потребность долго оставаться одному, чтоб можно было сосредоточиться. Они жили традиционно вкупе, одно время в особенном флигеле, и, когда входил к ним кто-нибудь из бессчетной молодежи — двоюродных братьев либо сестер — их было много, у мальчишек была излюбленная фраза: «Осчастливьте своим отсутствием».

Оба брата умели упрямо работать, оба были революционно настроены. Но сказывалась, возможно, разница возрастов. Александр Ильич не обо всем говорил с Владимиром Ильичем. Брат был естественником. Крайнее лето, когда он приезжал домой, он готовился к диссертации о кольчатых червяках и все время работал с микроскопом. Чтоб применять максимум света, он вставал на заре и тотчас же брался за работу. Скоро он увидел, как он ошибся. Судьба брата имела, непременно, глубочайшее влияние на Владимира Ильича.

Огромную роль при этом сыграло то, что Владимир Ильич к этому времени уже о многом без помощи других задумывался, решал уже для себя вопросец о необходимости революционной борьбы. Ежели бы это было по другому, судьба брата, возможно, причинила бы ему лишь глубочайшее горе либо, в лучшем случае, вызвала бы в нем решимость и рвение идти по пути брата. При данных критериях судьба брата обострила только работу его мысли, выработала в нем необычайную трезвость, умение глядеть правде в глаза, не давать себя ни на минутку увлечь фразой, иллюзией, выработала в нем величайшую честность в подходе ко всем вопросцам.

В осеннюю пору года Владимир Ильич читал в нашем кружке свою работу «Друзья народа» 3. Помню, как всех захватила эта книжка. В ней с необычной ясностью была поставлена цель борьбы. Они были без подписи. Их читали достаточно обширно, и нет никакого сомнения, что они оказали мощное влияние на тогдашнюю марксистскую молодежь. Когда в году я была в Полтаве, П. Румянцев, прошлый в те времена активным социал-демократом, лишь что вышедшим из тюрьмы, охарактеризовывал «Друзья народа» как лучшую, более сильную и полную формулировку точки зрения революционной социал-демократии.

Он занимался в рабочих кружках за Невской заставой, я там же 4-ый год учительствовала в Смоленской вечерне-воскресной школе и достаточно отлично знала жизнь Шлиссельбургского тракта 4. Целый ряд рабочих из кружков, где занимался Владимир Ильич, были моими учениками по воскресной школе: Бабушкин, Боровков, Грибакин, Бодровы — Арсений и Филипп, Жуков и др.

В те времена вечерне-воскресная школа была красивым средством широкого знакомства с ежедневной жизнью, с критериями труда, настроением рабочей массы. Смоленская школа была на человек, не считая вечерних технических классов и примыкавших к ней школ женской и Обуховской. Рабочие, входившие в компанию, прогуливались в школу, чтоб приглядываться к народу и намечать, кого можно втянуть в кружки, вовлечь в компанию.

Для их учительницы не все уже были на одно лицо, они уж различали, кто из их как подготовлен. Ежели признают, что учительница «своя», дают ей знать о для себя какой-либо фразой, к примеру при обсуждении вопросца о кустарной индустрии скажут: «Кустарь не может выдержать конкуренции с большим производством» — либо вопросец загнут: «А какая разница меж петербургским рабочим и архангельским мужиком? Говорить в школе можно было, в сути, обо всем, невзирая на то что в редком классе не было шпика; нужно было лишь не употреблять ужасных слов «царь», «стачка» и т.

А официально было запрещено говорить о чем бы то ни было: в один прекрасный момент закрыли так именуемую повторительную группу за то, что там, как установил нагрянувший инспектор, преподавали десятичные дроби, разрешалось же по програмке учить лишь четырем правилам математики.

Я жила в то время на Старо-Невском, в доме с проходным двором, и Владимир Ильич по воскресеньям, ворачиваясь с занятий в кружке, традиционно входил ко мне, и у нас начинались нескончаемые дискуссии. Я была в то время влюблена в школу, и меня можно было хлебом не подкармливать, только бы отдать побеседовать о школе, о учениках, о Семянниковском заводе, о Торнтоне, Максвеле и остальных фабриках и заводах Невского тракта.

Владимир Ильич интересовался каждой мелочью, рисовавшей быт, жизнь рабочих, по отдельным черточкам старался охватить жизнь рабочего в целом, отыскать то, за что можно ухватиться, чтоб лучше подойти к рабочему с революционной пропагандой.

Большая часть интеллигентов того времени плохо понимало рабочих. Приходил интеллигент в кружок и читал рабочим как бы лекцию. Длительное время в кружках «проходилась» по рукописному переводу книга Энгельса «Происхождение семьи, личной принадлежности и государства». Владимир Ильич читал с рабочими «Капитал» Маркса, разъяснял им его, а вторую часть занятий посвящал расспросам рабочих о их работе, критериях труда и демонстрировал им связь их жизни со всей структурой общества, говоря, как, каким методом можно переработать имеющийся порядок.

Увязка теории и практики — вот что было индивидуальностью работы Владимира Ильича в кружках. Равномерно таковой подход стали использовать и остальные члены нашего кружка. Когда в последующем году возникла виленская гектографированная брошюра «Об агитации», почва для ведения листковой агитации была уже полностью подготовлена, нужно было лишь приступить к делу. Способ агитации на почве ежедневных нужд рабочих в нашей партийной работе пустил глубочайшие корешки.

Я сообразила полностью всю плодотворность этого способа лишь еще позднее, когда жила в эмиграции во Франции и следила, как во время огромной забастовки почтарей в Париже французская социалистическая партия стояла совсем в стороне и не вмешивалась в эту стачку. Это-де дело профсоюзов. Они считали, что дело партии — лишь политическая борьба. Необходимость увязки экономической и политической борьбы была им совсем неясна.

Почти все из товарищей, работавших тогда в Питере, видя эффект листковой агитации, в увлечении данной нам формой работы запамятовали, что это одна из форм, но не единственная форма работы в массе, и отправь по пути несчастного «экономизма». Владимир Ильич никогда не забывал о остальных формах работы. В году он пишет брошюру «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах» 6.

В данной для нас брошюре Владимир Ильич отдал блестящий эталон того, как нужно было подступать к рабочему-середняку того времени и, исходя из его нужд, шаг за шагом подводить его к вопросцу о необходимости политической борьбы. Почти всем интеллигентам эта брошюра показалась скучноватой, растянутой, но рабочие зачитывались ею: она была им понятна и близка брошюра была написана в народовольческой типографии и всераспространена посреди рабочих.

В то время Владимир Ильич пристально изучал фабричные законы, считая, что, объясняя эти законы, в особенности просто узнать рабочим связь их положения с муниципальным устройством. Следы этого исследования видны в целом ряде статей и брошюр, написанных в то время Ильичем для рабочих, и в брошюре «Новый фабричный закон» 7 , в статьях «О стачках», «О промышленных судах» и др.

Хождение по рабочим кружкам не прошло, естественно, даром: началась усиленная слежка. Из всей нашей группы Владимир Ильич лучше всех был подкован по части конспирации: он знал проходные дворы, умел потрясающе надувать шпионов, обучал нас, как писать химией в книжках, как писать точками, ставить условные знаки, придумывал всякие клички.

Вообщем у него чувствовалась не плохая народовольческая выучка. Недаром он с таковым уважением говорил о древнем народовольце Михайлове, получившем за свою конспиративную выдержку кличку Дворник. Слежка все росла, и Владимир Ильич настаивал, что должен быть намечен «наследник», за которым нет слежки и которому нужно передать все связи.

Так как я была более «чистым» человеком, то решено было назначить «наследницей» меня. В 1-ый день пасхи нас человек 5—6 поехало «праздновать пасху» в Царское Село к одному из членов нашей группы — Сильвину, который жил там на уроке 9. Ехали в поезде как незнакомые. Чуток не целый день просидели над обсуждением того, какие связи нужно сохранить. Владимир Ильич учил шифровать.

Практически полкниги исшифровали. Как досадно бы это не звучало, позже я не смогла разобрать данной нам первой коллективной шифровки. Одно было утешением: к тому времени, когда пришлось расшифровать, огромное большая часть «связей» уже провалилось. Владимир Ильич кропотливо собирал эти «связи», выискивая всюду людей, которые могли бы так либо по другому понадобиться в революционной работе. Помню, раз по инициативе Владимира Ильича было совещание представителей нашей группы Владимира Ильича и, кажется, Кржижановского с группой учительниц воскресной школы Практически все они позже стали социал-демократками.

В числе их была Лидия Михайловна Книпович, древняя народоволка, перешедшая через некое время к социал-демократам. Старенькые партийные работники помнят ее. Человек с огромной революционной выдержкой, строгая к для себя и остальным, отлично знавшая людей, красивый товарищ, окружавшая любовью, заботой тех, с кем она работала, Лидия сходу оценила во Владимире Ильиче революционера.

Она взяла на себя сношения с народовольческой типографией: договаривалась, передавала рукописи, получала оттуда уже написанные брошюры, развозила корзины с ними по своим знакомым, организовала разноску литературы рабочим. Когда она была арестована — по указаниям предателя, наборщика типографии,— было арестовано у различных знакомых Лидии двенадцать корзин с нелегальными брошюрами.

Народовольцы печатали тогда массами брошюры для рабочих: «Рабочий день», «Кто чем живет», брошюру Владимира Ильича «О штрафах», «Царь-голод» и др. Двое из народовольцев, работавших в Лахтинской типографии,— Шаповалов и Катанская — сейчас в рядах Коммунистической партии. Лидии Михайловны нет уж в живых. Она погибла в году, когда Крым, где она жила крайние годы, был под белоснежными. Умирая, в бреду она рвалась к своим, к коммунистам, погибла с именованием дорогой ей партии коммунистов на устах.

Из учительниц были, кажется, на этом совещании еще П. Куделли, А. Мещерякова обе сейчас члены партии и др. За Невской же заставой учительствовала и Александра Михайловна Калмыкова — красивая лекторша помню ее лекции для рабочих о муниципальном бюджете , имевшая в то время книжный склад на Литейном. С Александрой Михайловной познакомился тогда близко и Владимир Ильич. Струве был ее воспитанником, у нее постоянно бывал и Потресов, товарищ Струве по гимназии.

Она не пошла следом за Струве, когда он перебежал к либералам, и решительно связала себя с искровской организацией. Кличка ее была Тетка. Она чрезвычайно отлично относилась к Владимиру Ильичу. Сейчас она погибла, перед тем два года лежала в санатории в Детском Селе, не вставая. Но к ней приходили время от времени детки из примыкающих детских домов. Она говорила им о Ильиче.

Она писала мне в весеннюю пору года, что нужно издать особенной книгой статьи Владимира Ильича го года, полные горячей страсти, его горячие призывы, так действовавшие тогда на массы. В году Владимир Ильич написал Александре Михайловне несколько строк теплого привета, таковых, какие лишь умел он писать.

Александра Михайловна была тесновато связана с группой «Освобождение труда». Одно время кажется, в году , когда Засулич приезжала в Россию, Александра Михайловна устраивала ее нелегально и повсевременно с ней видалась Под влиянием начавшего нарастать рабочего движения и под влиянием статей и книжек группы «Освобождение труда», под влиянием питерских социал-демократов полевел Потресов, полевел на время и Струве.

Опосля ряда подготовительных собраний стала нащупываться почва для совместной работы. Задумали сообща издать сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития». Радченко, от их — Струве, Потресов и Классон. Судьба сборника известна. Он был сожжен королевской цензурой. В весеннюю пору года перед отъездом за границу Владимир Ильич усиленно прогуливался в Озерной переулок, где жил тогда Потресов, торопясь окончить работу. Лето года Владимир Ильич провел за границей 12 , частью прожил в Берлине, где прогуливался по рабочим собраниям, частью в Швейцарии, где в первый раз лицезрел Плеханова, Аксельрода, Засулич.

Приехал полон воспоминаний, захватив из-за границы чемодан с двойным дном, меж стенами которого была набита нелегальная литература. Тотчас же за Владимиром Ильичем началась обезумевшая слежка: наблюдали за ним, наблюдали за чемоданом. У меня двоюродная сестра служила в то время в адресном столе. Через пару дней опосля приезда Владимира Ильича она поведала мне, что ночкой, во время ее дежурства, пришел сыщик, перебирал дуги адреса в адресном столе надевались по алфавиту на дуги и хвастал: «Выследили, вот, принципиального муниципального правонарушителя Ульянова — брата его повесили,— приехал из-за границы, сейчас от нас не уйдет».

Зная, что я знаю Владимира Ильича, двоюродная сестра поспешила сказать мне о этом. Я, естественно, на данный момент же предупредила Владимира Ильича. Нужна была сугубая осторожность. Дело, но, не ожидало. Работа развертывалась. Завели разделение труда, поделив работу по районам. Стали составлять и пускать листки. Помню, что Владимир Ильич составил 1-ый листок к рабочим Семянниковского завода Тогда у нас не было никакой техники. Листок был переписан от руки печатными знаками, распространялся он Бабушкиным.

Из 4 экземпляров два подобрали охранника, два отправь по рукам. Распространялись листки и по иным районам. Так, на Васильевском полуострове был составлен листок к работницам табачной фабрики Лаферм. Якубова и 3. Невзорова Кржижановская прибегли к такому способу распространения: свернув листки в трубочки так, чтоб их можно было комфортно брать поодиночке, и пристроив соответствующым образом передники, они, как лишь раздался гудок, отправь скорым шагом навстречу работницам, валившим гурьбой из ворот фабрики, и практически пробежали мимо, рассовывая недоумевающим работницам в руки листки.

Листок имел фуррор. Листки, брошюры шевелили рабочих. Решено было еще издавать — благо была нелегальная типография — популярный журнальчик «Рабочее дело» Кропотливо готовил Владимир Ильич к нему материал. Любая строка проходила через его руки. Помню одно собрание у меня на квартире, когда Запорожец с неестественным увлечением говорил о материале, который ему удалось собрать на сапожной фабрике за Столичной заставой.

Владимир Ильич рассмеялся: «Ну, ежели каблук на сторону посадил, так штраф, пожалуй, и за дело». Материал собирал и инспектировал Владимир Ильич кропотливо. Помню, как собирался, к примеру, материал о фабрике Торнтона. Решено было, что я вызову к для себя собственного ученика, браковщика фабрики Торнтона — Кроликова, уже высылавшегося ранее из Петербурга, и соберу у него по плану, намеченному Владимиром Ильичем, все сведения.

Зайчиков пришел в некий занятой у кого-либо роскошной шубе, принес целую тетрадь сведений, которые были им еще устно дополнены. Сведения были чрезвычайно ценные. Владимир Ильич на их так и накинулся. Позже я с Аполлинарией Александровной Якубовой, повязавшись платочками и придав для себя вид работниц, сами прогуливались еще в общежитие фабрики Торнтона, побывали и на холостой половине, и на домашней.

Обстановка была ужасающая. Лишь на основании так собранного материала писал Владимир Ильич корреспонденции и листки. Поглядите его листок к рабочим и работницам фабрики Торнтона Какое детализированное познание дела в нем видно! И какая это школа была для всех работавших тогда товарищей! Вот уж когда обучались «вниманию к мелочам».

И как глубоко врезывались в сознание эти мелочи. Наше «Рабочее дело» не увидало света. Он был в 2-ух экземплярах. Один экземпляр взял Ванеев для окончательного просмотра, иной остался у меня. Наутро я пошла к Ванееву за исправленным экземпляром, но прислуга мне произнесла, что он накануне съехал с квартиры.

Ранее мы условились с Владимиром Ильичем, что я в случае колебаний буду наводить справки у его знакомого — моего сослуживца по Основному управлению стальных дорог, где я тогда служила,— Чеботарева. Владимир Ильич там обедал и бывал каждый день. Чеботарева на службе не было. Я зашла к ним. Владимир Ильич на обед не приходил: ясно было, что он арестован. К вечеру выяснилось, что арестованы чрезвычайно почти все из нашей группы.

Читать скептическим Покрытие зуба защитным лаком Томск Овражный хотел Вами

Приобрести Подробнее 815,00. Приобрести Подробнее от 400 грн работы. Приобрести Подробнее 25,00. Приобрести Подробнее 1 350,00 грн Интернет-магазин.

Купить Подробнее 25,00. Приобрести Подробнее 815,00. Brasmatic 063 косметики, 400 грн Время работы Товаров в Добро пожаловать. Веб магазин косметики. Веб 063 косметики, 066 78-30-263 063 косметики и парфюмерии корзине: пожаловать в интернет магазин грн.